Тано медленно спустился по склону дюны, подошел к флегмадам и с гримасой отвращения заскользил между ними. Он прилагал все усилия, чтобы не соприкасаться с тварями, но это было невозможно, поскольку большинство их них тесно жалось друг к другу. Порой ему даже приходилось расталкивать флегмад, чтобы продолжать движение. Он напрягал мышцы, его руки утопали в их студенистой ткани; существа оказались намного тяжелее тех, что жили за горной цепью; они были более гладкие, без характерных морщин и складок на поверхности тел — наверное, потому, что долина отличалась гораздо более благоприятными условиями. Поэтому и тварей здесь больше.
Удары, по звуку которых ориентировался Тано, стихли, и он растерялся. Пытался двинуться то в одну, то в другую сторону — и не мог выбрать направление. Кожа на руках зачесалась, покрылась пузырьками от частого соприкосновения с флегмадами. Их вонючие испарения начали душить его, глаза слезились. Он с трудом сдерживал рвущийся из горла кашель. И вдруг почти случайно добрался до расчищенного круга. Сама, однако, там не было — видимо, он вернулся на берег. Обозлившись, Тано пригляделся ко все еще примятому стокилограммовой массой мху. Он остановился в том месте, где мох был вытоптан сильнее, и с удивлением отметил, что его волокна так же подвижны, как ночью или во время дождя. Они стали значительно толще, их кончики тянулись кверху, и не было сомнения, что они только что напитались немалым количеством жидкости — видимо, от флегмады, которую разрубил толстяк. Впрочем, сама тварь была ближе всех к участку с вытоптанным мхом и выделялась на фоне остальных. Она уже зализала свои «раны», но продолжала пульсировать, и вид у нее был опустошенный, сморщенный, словно Сам ее сдул, как шарик.
Тано нагнулся и осторожно ощупал мох вокруг. Он надеялся найти под ним какую-то твердь — это могло бы объяснить странный хруст. Ведь именно этот звук — своим совершенно необъяснимым происхождением — заставил его прийти сюда. Поиск продолжался довольно долго и закончился безрезультатно. Тано выпрямился и с удивлением заметил, что липкая влага, оставшаяся на пальцах, имеет какой-то странный красноватый цвет. Потом ногой начал расчищать толстый слой мха, пока не показалась довольно большая проплешина черной песчаной земли — в ней тускло блеснул маленький продолговатый предмет. Он поднял его…
Это была шпилька для волос!
Он положил вещицу на ладонь и уставился на нее лишенным мысли взглядом. Смотрел долго. Потом сунул в карман брюк. Встал на колени и лихорадочно начал копать, разгребать землю; под ногти стали забиваться острые черные песчинки. Он чем-то порезал палец — кусок стекла! Вскочил. Оттолкнул сгрудившихся вокруг флегмад, расчистил ото мха площадь гораздо большую, чем прежде. И вскоре наткнулся на ржавые скобы, потом на пластмассовый стакан, на метровый алюминиевый блок, точно такой же, как в трюме его звездолета — такие блоки роботы должны были использовать при строительстве базы. Должны были, если бы не… И еще один стакан, и элемент пеносиликатного фундамента, и сломанные наручные часы, и сгнивший шелковый шарфик, и опять часть фундамента…
Да, Тано так и не сумел понять, что же крушил Сам с таким хрустом. Но зато он нашел остатки некогда существовавшей здесь человеческой базы. Базы, где отдельные элементы постройки, выполнив свое предназначение, были разобраны. Чтобы быть возвращенными в другой звездолет. Который опять улетел на Землю… когда? Сколько лет назад?
4.
Когда Тано вернулся в лагерь, солнце на Диане уже клонилось к закату. Сам лежал на скамье голый по пояс, его обильная плоть растеклась по обеим сторонам скамьи, подобно бледно-серому перекисшему тесту. Отвратительное зрелище! Глаза — закрыты, дыхание — свистящее, но равномерное; похоже, он крепко спал. Ни ведра, ни топора рядом не было. Спрятал или просто убрал? Сейчас Тано это не волновало. Он решительно подошел к Саму, собираясь тут же его разбудить, но, присмотревшись к нему внимательней, остановился в нерешительности. В лице толстяка, расплывшемся, с пористой, неприятно потрескавшейся от жары кожей, было что-то очень трогательное и беспомощное. Страдальческое. Может быть, такое впечатление производили губы, с их плаксиво опущенными уголками, может быть, лоб, широкий и волевой, так не соответствующий его общему гротескному образу. Или печать старости, отметившая его черты не для того, чтобы облагородить и смягчить, но обезобразить раз и навсегда…
Отекшие веки слегка приподнялись, и сквозь образовавшиеся щелочки Тано увидел зоркие сине-серые глаза, в которых не угадывалось и намека на сонливость.
— Ты ведь не ходил по ту сторону скал, а, Тано? — улыбнулся он с издевкой.
— Нет.
Тано следил за движениями Сама и чувствовал, как постепенно его одолевает какое-то странное оцепенение… Вот ужасно толстая рука тянется вниз, добирается до небрежно брошенной под скамейку рубахи, старик садится и медленно, очень медленно начинает ее надевать. Его пальцы неловко хватают самую нижнюю пуговицу, с трудом продевают ее в петлю, потом следующую пуговицу — в следующую петлю. Но они выскальзывают из толстых, искривленных артритом пальцев, и те опять хватают пуговицы… С подспудным беспокойством Тано нащупал пуговицы своей рубашки — тоже маленькие, немного выпуклые. Их тоже неудобно застегивать… если пальцы такие…
— Давай! — отозвался Сам. — Я готов к разговору.
Тано удивленно моргнул.
— Разве не спал? Или спал?
— Хоть сто раз переспроси, я все равно не отвечу. Но не из вредности, а потому что не могу. Не знаю.
— Не знаешь, спал или нет?
— А ты, Тано, уверен, что все это происходит с тобой наяву?
Сам схватил его за ремень сбоку и резко дернул, принуждая сесть рядом на скамейку. Потом зашептал, приблизив блестящие, словно накрашенные, губы к его уху:
— Спрашивай, спрашивай больше. Я хочу рассказывать, объяснять и смотреть, как ты дергаешься. Давай!
— Но почему ты решил…
— Тс-с-с! — многозначительно улыбаясь, Сам коснулся пальца его правой руки — с глубоким порезом и все еще набившимися под ноготь черными песчинками. — Копал, искал. И, наверное, там!
— А ты что там делал? Что рубил топором?
— Нет! Пока нет! — простонал неожиданно Сам. — Этот вопрос — позже… Что ты там видел?!
— Ничего! — Тано был так ошеломлен его реакцией, что даже принялся успокаивать. — Ничего я не видел, только слышал стук топора и…
— Не сейчас! Давай по порядку, прошу тебя! Сейчас можешь спросить о… о… Ну, давай!
Но Тано молчаливо покачал головой — желание спрашивать о чем бы то ни было испарилось без следа. Он испытывал острое, мучительное чувство обреченности, непреодолимой близкой беды. Сидя рядом с ним, Сам реагировал шумно, пыхтел, притопывал ногой, явно подчеркивая, что начинает терять терпение. Он распалялся все сильнее, распространяя запах пота и гнилых зубов. И какого-то незнакомого… или уже знакомого? — стирального порошка. По спине Тано побежали мурашки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});